Я никуда не уезжал и не уеду,
пускай тут всё изменится дождями,
я так привык, когда идут по следу,
и так отвык от неба над стернями.
Ну что же - это бог, идут дожди,
пускай неласково и так неудержимо,
но зубы стиснув, ты её сдержи,
слезу под маской клоунского грима.
Что заржавело - это не фантом,
не отклики, растравленные в дУшу,
здесь век стоял родимый отчий дом,
а здесь прошёл тот, кто сказал - "Разрушу!".
В тираж не выпускают, только сносят,
и неизменный смысловой кураж,
здесь травят тех, кто ничего не просит,
и любят тех, кто с пеной входит в раж.
Забытый дом провалами окОн,
заклеенный бессмысленной рекламой,
и пустобрехом колокольный звон
молотобойцем трудится над гаммой.
Я не хочу вставать спиной к окну,
а духота хрипит в изрытых лёгких,
уходит что-то дьявольски ко дну
под скрытный шорох тихих ног их.
И если омывают, то дождём,
запанибратски, свысока, по холке
погладят в этой гонке за рублём
тех, кто забыли, кто такие волки.
И ряженый, невзрачный, неуютный,
эклектикой не вкусов, а причуд,
мой город незнакомый, шалапутный,
где не творят, а только подают.
От пестроты рябит уже в глазах,
какой-то синью снайперских прицелов,
и только в хриплых чьих-то голосах
услышат нас, когда-то ещё целых.
пускай тут всё изменится дождями,
я так привык, когда идут по следу,
и так отвык от неба над стернями.
Ну что же - это бог, идут дожди,
пускай неласково и так неудержимо,
но зубы стиснув, ты её сдержи,
слезу под маской клоунского грима.
Что заржавело - это не фантом,
не отклики, растравленные в дУшу,
здесь век стоял родимый отчий дом,
а здесь прошёл тот, кто сказал - "Разрушу!".
В тираж не выпускают, только сносят,
и неизменный смысловой кураж,
здесь травят тех, кто ничего не просит,
и любят тех, кто с пеной входит в раж.
Забытый дом провалами окОн,
заклеенный бессмысленной рекламой,
и пустобрехом колокольный звон
молотобойцем трудится над гаммой.
Я не хочу вставать спиной к окну,
а духота хрипит в изрытых лёгких,
уходит что-то дьявольски ко дну
под скрытный шорох тихих ног их.
И если омывают, то дождём,
запанибратски, свысока, по холке
погладят в этой гонке за рублём
тех, кто забыли, кто такие волки.
И ряженый, невзрачный, неуютный,
эклектикой не вкусов, а причуд,
мой город незнакомый, шалапутный,
где не творят, а только подают.
От пестроты рябит уже в глазах,
какой-то синью снайперских прицелов,
и только в хриплых чьих-то голосах
услышат нас, когда-то ещё целых.